Контрабасист Эдди Гомес — один из тех, кто напрямую влиял на формирование облика современного джаза. В этом году Гомес, который уже не раз приезжал в Россию с концертами, будет специальным гостем второго Московского джазового фестиваля, где выступит 19 и 21 июня. Незадолго до очередного визита музыканта в нашу страну Лев Боровков позвонил в Нью-Йорк, чтобы обсудить с Эдди Гомесом источники его вдохновения, работу с Биллом Эвансом и российскими джазменами, а также пути развития джаза.
— Вы один из самых узнаваемых контрабасистов в истории джаза. Что помогло вашему стилю оформиться? Кем из музыкантов вы вдохновлялись?
— Я начал играть на басу, когда мне было лет одиннадцать или двенадцать. Поначалу я слушал Майлза Дэвиса и Оскара Питерсона, записи, где играли Пол Чемберс и Рэй Браун — великие контрабасисты. Чуть позже стал слушать Билла Эванса со Скоттом Лафаро, Чарльза Мингуса и много кого другого. У Кэннонболла Эддерли была отличная группа, мне нравились его пластинки с Сэмом Джонсом на контрабасе. Конечно же, я слушал не только басистов — слушать нужно все инструменты. И не стоит забывать о мелодии. Когда я был маленьким, мама часто пела мне; может быть, поэтому мелодия стала для меня так важна. А особенно выразительным кажется мне сочетание мелодии с движением, и уже с детства я любил ту музыку, которая заставляла меня подпевать и пританцовывать. Еще, конечно, на меня здорово повлияло участие в Ньюпортском юношеском оркестре [Эдди Гомес начал играть в нем пятнадцатилетним и пробыл в ансамбле с 1959 по 1961 год. — Прим. редакции], биг-бэнде, где приходилось много читать с листа. А главное, мне очень повезло учиться у прекрасного преподавателя по имени Фред Циммерман. Он давал частные уроки, преподавал в учебных заведениях здесь, в Нью-Йорке — например, в Джулиарде, где я учился, или Манхэттенской школе музыки и Школе музыки Маннеса. Он везде был нарасхват и очень хорошо ко мне относился…
— Вам когда-нибудь хотелось сменить инструмент? Или это всегда был контрабас, и точка?
— Это всегда был контрабас, и точка. Я всегда мог выразить себя с его помощью, поэтому сменить инструмент мне не хотелось. А вот сочиняю я на фортепиано, потому что оно позволяет одновременно слышать множество нот и звуков разной высоты — как в оркестре. Я даже отдаленно не считаю себя пианистом, но для сочинения это отличный инструмент [Эдди Гомес использует здесь слово «tool», которое тоже переводится как «инструмент», но применяется не к музыке, а к молоткам, отверткам, гаечным ключам и т. п. — Прим. редакции]. Написание музыки дается мне медленно, утомительно и тяжело, поэтому я никогда не тороплюсь. Наверное, в чем-то это похоже на вынашивание ребенка, беременность… Мой главный инструмент — контрабас, а фортепиано лишь дополняет его.
— Раз уж вы упомянули фортепиано, то наверняка угадаете, о ком я спрошу дальше. Вы много лет работали с Биллом Эвансом. Его музыка до сих пор так же отзывается в вашей душе, как тогда?
— Ну, он у меня в сердце. Знаете, еще до того, как я начал играть с Биллом, меня тянуло к нему и его трио. А его музыка… Даже не нужно лишний раз говорить, насколько она трогательна. Конечно же, он создал уникальную среду — трио, где возникла совершенно особенная форма выразительности и взаимодействия внутри ритм-секции. Именно поэтому я постоянно слушал Билла с самых первых моих шагов в музыке. Вы спрашивали, кто был для меня источником вдохновения. Билл, конечно, один из главных. Я работал с ним одиннадцать лет [с 1966 по 1977 год. — Прим. редакции], и его музыка была школой, благодаря которой я постепенно рос как артист. В то время я уже неплохо играл на контрабасе, но музицирование на высоком уровне — это ведь гораздо больше, чем просто техника. Техника у меня была довольно приличная, но только с Биллом я смог действительно сильно вырасти — уже хотя бы потому, что постоянно слышал его. У него было прекрасное звучание, а ведь рояль, как вы знаете, не тот инструмент, который легко заставить звучать красиво. Немногие пианисты способны управлять звуком, а Билл умел это делать. Еще, конечно, он был великолепным импровизатором с уникальной манерой выстраивать соло и прекрасным аранжировщиком. Билл мог взять какой-нибудь стандарт и буквально оркестровать его, сыграть вступление, соло, красивую концовку, а иногда и коду. Это было очень близко к сонатной форме классической музыки… Так вот, Билл обладал техникой и талантом художника — это позволяло ему создавать такую красивую, подвижную и, что важно, умную музыку.
— Сколько времени потребовалось вам для того, чтобы забыть о технике игры и полностью посвятить себя именно творчеству?
— Ну, какое-то время я просто привыкал к роли контрабасиста Билла Эванса, осознавая, что это моя новая работа. Ощущение полета вместе с трио появилось у меня позже. Но я постоянно слушал и развивался, потому что меня всё время окружала игра Билла и третьего — такого же важного — участника трио, будь то Филли Джо Джонс, Марти Моррелл, Элиот Зигмунд или, хоть и очень недолго, Джек Деджонетт. Я всегда находился в вихре захватывающей, яркой музыки, поэтому очень вырос в те годы и как артист, и как инструменталист. Если вы находитесь внутри этой музыки, то обязательно захотите глубже узнать возможности своего инструмента.
— Работа с Биллом Эвансом была, наверное, лучшей школой взаимодействия в трио.
— Да, он и правда показывал нам, куда должна двигаться музыка. Еще, конечно, было то, о чем редко говорят, потому что мало кто знал его так близко, как я. Многие считают, что он был тихим одиночкой, и, в принципе, это так. Но были у него и другие личные качества, которые ярко демонстрировали, насколько по-разному может вести себя в жизни один и тот же человек. Чтобы понять его, важно помнить, что он служил в армии. А еще, например, Билл очень любил скачки. Он любил ходить на ипподром и ставить на какую-нибудь лошадь. Он был человеком… я не люблю слово «сложный», потому что слишком уж часто его используют… Это был абсолютно уникальный человек, в котором собралось понемногу всего, что нужно, чтобы быть настоящей личностью. И не только личностью, но и великим художником, какому нет равных.
— Давайте поговорим о вас. Вы не только незаменимый сайдмен, но еще и сильный бэндлидер. Какую из этих ролей вы предпочитаете? Где вам комфортнее?
— Даже не знаю. Каждая из них требует определенных качеств. Некоторые актеры, например, любят пробовать разные роли, им нравится преодолевать творческие препятствия. А другим нравится от фильма к фильму играть одно и то же, и в этом нет ничего страшного, потому что если вы в чем-то успешны, то и отлично. Но мне кажется, что препятствия — это здорово, и нужно пробовать разное. После одиннадцати лет с Биллом Эвансом мне хотелось попробовать разные подходы к игре в малых ансамблях. Хотелось нового. И когда я ушел из трио Билла, мне снова повезло: я стал получать интересные «роли» в интересных группах. Примерно тогда же я понял, что пора делать свои собственные альбомы и самому принимать нужные решения. Для своих пластинок мне пришлось сочинять оригинальную музыку — и это хорошо. Неважно, насколько хорошим композитором себя считаете, — сочинять всегда полезно. Вообще, мне нравится и место сайдмена, и роль бэндлидера. Когда вас приглашают участвовать в каком-то проекте, всегда можно сказать да или нет, но если составные части собрались правильно — и музыка хороша, и музыканты, — то чистая радость гарантирована. А когда вы работаете над своим проектом, вы создаете собственный мир. Если вернуться к метафоре с актерами кино, то у них точно так же: многим нравится играть сложные роли, а потом занять кресло режиссера, но не все любят делать это часто. Заниматься своими проектами всё-таки труднее, чем принять приглашение сыграть с отличными музыкантами.
— Вы играли с музыкантами и группами самых разных жанров — от Пола Блея и Джея Макшенна до Билли Кобэма и Steps Ahead, от Арта Гарфанкела до Майкла Фрэнкса, и это лишь верхушка айсберга. Как работа с ними влияла на ваше творчество? Расширяла ли она ваше видение музыкального искусства?
— Я считаю, что любой опыт чему-то учит, если, конечно, вы готовы подстраиваться под определенные нюансы. Если вы подготовились и знаете, с кем будете играть и что нужно этим людям, то обязательно получите удовольствие от работы с ними. Всякое сотрудничество полезно, и я всегда стараюсь честно вкладываться во всё, чем бы ни занимался. Мне хочется, чтобы со мной любой проект звучал лучше, чем без меня.
— Вы немало работали с российскими музыкантами — Игорем Бутманом, Андреем Кондаковым, Михаилом Окунем, Евгением Побожим.
— Да.
— Как бы вы описали место российского джаза на джазовой карте мира?
— Я бы сказал, что уровень очень высок. Российские музыканты ничем не отличаются от других музыкантов планеты. Хорошие хороши, а слабые — слабы, и это одинаково справедливо для Европы, Америки и любых других мест. Мне очень нравится, как играют Игорь, Андрей и другие российские музыканты. Но меня это не удивляет. Российское искусство очень важно для мировой культуры. Я имею в виду композиторов XIX–XX веков, которые сильно влияли на классическую музыку. Влияние российской культуры ощущается, конечно, не только в музыке, но еще и в литературе и изобразительном искусстве. Неудивительно, что в России есть сильные джазовые музыканты, и я восхищаюсь российскими джазменами, ведь у вас, наверное, не так просто пойти в магазин и купить джазовую пластинку. Может быть, я ошибаюсь, не знаю. Как бы то ни было, меня впечатляют российские музыканты — они здорово играют.
— В какую сторону, по-вашему, джаз двинется в ближайшие годы?
— Трудно сказать. Это как рынок ценных бумаг — невозможно знать, что будет дальше. Настоящие артисты всегда ищут чего-то нового. Многие музыканты продолжат заниматься тем, чем и занимались, а другие будут пытаться создать нечто совсем иное. Я думаю, что двигать нас вперед будет именно такое сочетание традиции с инновацией. Джазовые музыканты должны знать историю джаза. Всегда будет музыка, в которой есть гармония, темп и сочетание ритмов, поиск красок и фактуры. Вот что позволит джазу развиваться и расцветать. Я не люблю предсказывать, как это может звучать, но считаю, что в музыке всегда должна быть мелодия и ритмический компонент, в ней должна быть фактура и какой-то саунд, который поведет нас дальше. Не хочется прогнозировать, но очень хочется это услышать.
— Должен ли джаз отражать социальные и политические проблемы? Или он должен быть искусством ради искусства?
— Знаете, сама музыка… Я не думаю, что она должна выражать какую-то политическую позицию. У каждого композитора есть свое четкое мнение о том, что происходит вокруг, но необязательно высказывать его в музыке. У каждого своя жизнь и своя история. Кто-то, например, говорит мне: «Вот ты родом из Пуэрто-Рико, и я слышу в твоей музыке много танца». А я не играю так специально — это просто есть, и всё. Этого не может не быть, от этого невозможно избавиться. Всё дело в том, кто мы. Именно это отражается в нашей работе.
— Вы давно были на родине, в Пуэрто-Рико?
— Совсем недавно. Я всё время езжу туда, у меня там друзья и родственники. В последние пару лет я не так много путешествую, как вы понимаете. Но с островом связь поддерживаю и постоянно читаю о том, что там происходит.
— Последний вопрос: вы могли бы назвать какой-то определенный проект или альбом, который занимает в вашей душе особое место?
— Это трудно, потому что разные периоды моей жизни отражают разные грани моей личности. С Биллом это альбом «You Must Believe in Spring». Это наша с ним последняя запись и очень важный альбом — по крайней мере, для меня. Еще я очень люблю квартеты Чика Кориа — в них он здорово раскрывается как композитор. Люблю некоторые пластинки Steps Ahead. А совсем недавно я записал новый альбом, который называется «Amethyst», он должен выйти в этом году. Знаете, самая любимая вещь — последняя, над которой вы работали, поэтому больше всего мне нравится мой новый сольный альбом. Я играю уже долго, мне трудно взять и сказать: вот лучшее, что я сделал. Я делал разные вещи, и все они были хороши. Не хочу выбирать какую-то одну, ведь все они — как дети. Нельзя отмахнуться ни от одной.